85 лет назад родился выдающийся юморист Роман Карцев (20 мая 1939 – 2018)
Одессит по рождению и «до мозга костей» Роман Карцев был один из последних юмористов, кто мог «уложить» зал, не говоря ни слова.
А кто хоть раз слышал в его исполнении монолог про раков или про начальника транспортного цеха – это остается в памяти навсегда.
А миниатюры Жванецкого в дуэте с Виктором Ильченко?! А чего стоит его Швондер в эпохальной экранизации «Собачьего сердца»?!…
Предлагаю интервью Романа Карцева 2013 года.
«ЧТОБ Я ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕ ВИДЕЛ»
— Роман Андреевич, когда вы впервые ощутили свое призвание?
— В школе. У нас была директриса, Прасковья Григорьевна. 130 килограммов живого веса. Она замечательно ко мне относилась, но иногда била. За дело, я ведь шкодный был.
Как даст по шее — и я улетал. Перед выпускными экзаменами мы всем классом сфотографировались. Вместе с ней. Она пожаловалась: «Ой, как плохо я получилась!» А я и скажи: «Как в жизни».
Она обиделась. Сказала: «Это уже не смешно». И ушла к себе в кабинет. Вот тогда-то я понял, что юмор — штука ответственная, он требует чувства меры. И пошел извиняться.
А потом я хотел пойти в армию….
— Неужели?
— Очень. Ей-богу! Хотел! Но у меня астигматизм. Меня проверял глазник.
Он показывал своей указкой на «Ш», я говорил «М», вместо «Н» — «Х», а на «З» говорил «Б». Глазник хохотал и приговаривал: «Ничего, будешь снайпером».
Снайпером я не стал, пошел на швейную фабрику «Молодая гвардия» — учеником наладчика по швейным машинам. И, конечно, участвовал в самодеятельности в ДК моряков.
Как-то в драмкружке ДК заболел исполнитель небольшого эпизода, пригласили меня. Я должен был играть гитлеровца.
Когда они допрашивали русского матроса (Когана), матрос вырывался и с криком: «Смотри, как умирает русский матрос!» — бил меня по голове.
Я должен был упасть. Я придумал смешное падение, падал минуть двадцать. Режиссер за кулисами кричал: «Падай, сволочь! Хватит!» Я падал. Публика хохотала. Матрос Коган выхватил у немца пистолет и выстрелил в меня в упор.
Я продолжал падать. Находившийся на сцене немецкий офицер ударил меня чем-то по голове, с матросом Коганом случилась истерика, он хохотал и кричал мне: «Падай! Падай, идиот!» Наконец я упал.
Под аплодисменты. Сцену доиграли с трудом, режиссер подбежал ко мне и сказал: «Чтоб я тебя больше не видел!»
«РАЙКИН БЫЛ СМЕШЛИВЫЙ КАК РЕБЕНОК»
— Расскажите, как вы попали к Райкину?
— Я работал на заводе и играл в знаменитом студенческом театре миниатюр «Парнас-2».
Однажды гастролировавший в Одессе Аркадий Райкин посмотрел наш спектакль «Я иду по улице», и пригласил меня в свой Театр миниатюр.
Помню, по такому случаю папа сшил мне в ателье костюм цвета морской волны, черное драповое пальтишко и справил дорогие модельные туфли.
Чтобы я приехал в Ленинград приличными человеком. И я приехал во всем этом. Это был конец ноября 1962 года, в Ленинграде — минус 20, и я моментально околел.
Шел пешком от Московского вокзала до Театра эстрады на улице Желябова, заскакивая по пути в магазины, чтобы согреться. В театр я вошел весь синий.
Потом мне сказали, что Аркадий Исаакович просил ввести меня в какую-то миниатюру, и я начал вводиться. У Райкина была очень смешная миниатюра, когда к врачу приходили 12 пациентов.
Он слушал последнего и говорил: «У четвертого — сухой плеврит, остальные здоровы». Этим четвертым был я. Зарплату мне положили — 88 рублей.
8 высчитывали за бездетность, 25 стоил угол, который я снимал, на 10 я кормил Жванецкого, который приехал позже. Потом я переманил туда Витю Ильченко и Милу Гвоздикову. Мы так вместе и держались — четыре одессита.
— Правда, что Райкин всех артистов держал в «черном теле», был чуть ли не тираном?
— Нет! Райкин был жестким профессионалом. Как любой главный режиссер, создавший свою театральную школу, — тот же Любимов на Таганке или Товстоногов в БДТ.
И театр существовал при нем и благодаря ему. Он мог дать квартиру, звание, зарплату. Но это в материальном смысле. В смысле же творчества это был совершенно одержимый человек.
И больше ни у кого в жизни я не встречал такой работоспособности. Мы с Витей прошли у него замечательную школу. Семь лет у Райкина! Но человек он был достаточно сложный, это я по себе знаю.
Он меня однажды из театра выгнал. Вернее, я сам ушел в 1967-м году. Правда, потом вернулся. Дело было так. Как-то Аркадий Исаакович пригласил режиссера, и тот стал нам объяснять, как играть Жванецкого.
К тому времени мы играли Жванецкого уже давно, привыкли импровизировать. Режиссер импровизации не признавал, коса нашла на камень, и Райкин оказался между нами в сложном положении.
Он злился, мы злились. Однажды, когда мы репетировали, он подошел к сцене и спрашивает: «Что вы делаете?» Я отвечаю: «Пробуем».
«И вы думаете, что это смешно?» «По-моему, смешно», — говорю. «Вы что же, — продолжает Райкин, — думаете, что больше понимаете в юморе, чем я?» «Видимо, да», — сказал я и пошел писать заявление об уходе.
Полтора года я скитался с симфоническим оркестром, куда меня взяли ведущим. И там, кстати, нашел жену. Она на этих концертах манекенщицей работала и в ансамбле танцевала. Вот и допрыгалась! Ей тогда было 17 лет, мне — 27.
А потом мы еще несколько лет работали с Аркадием Исааковичем. Сегодня «страшно» вспомнить, но однажды, когда Витя Ильченко заболел, мы с Райкиным вдвоем играли «Авас».
А ведь эта миниатюра построена на сплошной импровизации! Вообще самые лучшие роли получались, когда мы ставили фарс, и он позволял импровизировать.
Например, играли трех старух, которые сбежали из города, чтобы прописаться в Москве! А иногда мы просто смешили Райкина — он был очень смешливый, хохотал как ребенок.
«СТАРАЛИСЬ СО ЖВАНЕЦКИМ НА ГЛАЗА ДРУГ ДРУГУ НЕ ПОПАДАТЬСЯ»
— Понятно, что дело прошлое, но все-таки: почему вы с Ильченко и со Жванецким ушли от него?
— Нам захотелось размножаться. У нашего дуэта уже был большой и сильный репертуар, который мы успели обкатать на публике и теперь хотели делать только свое.
Кроме того, у нас были тексты Жванецкого, а так, как пишет Миша, никто никогда не писал и, похоже, еще долго не напишет.
В 1970-м мы ушли и организовали в Одессе свой театр миниатюр. А в 1988-м в Москве открыли еще один театр миниатюр, в котором сейчас Миша Жванецкий, Клара Новикова и я. К сожалению, уже без Вити Ильченко, гениального артиста и моего друга…
— Помните самые первые гастроли «на вольных хлебах»?
— Наш первый спектакль назывался «Как пройти на Дерибасовскую?», и это был единственный спектакль, который не запрещали.
И то нас с ним выпустили на гастроли только потому, что в Одессе была холера и по стране ходили слухи, будто в городе мрут тысячами и даже на улицах валяются трупы. Вот нас и отправили в Ростов как живое доказательство: дескать, смотрите — Одесса жива, Одесса смеется!
Мы поехали в Ростовскую область, работали в колхозах, деревнях. Нас никто не знал, залы полупустые, Помню: городок Белая Калитва, и Жванецкому бабки кричат: «Ты что, не мог выучить текст?» Он же читал с листа.
Потом — Ростов, два спектакля, люди боялись идти из-за холеры. А на третий день мы уехали на конкурс артистов эстрады в Москву и там заняли почти что первое место (первое занял человек, который читал письма Ленина).
Выступали с миниатюрой «Везучий-невезучий» и буквально убили всех. Наповал. Но самое главное — показало нас с нашими шлягерами телевидение. И мы на следующее утро стали знаменитыми.
Вернулись в Ростов и, наверное, концертов 15 отработали в филармонии. Плюнули все на холеру, и пришли на нас смотреть, даже конная милиция была.
Прекрасное время! Жили мы тогда бедно, но весело. И ничто нас не смущало: ни бульон с булочками на обед, ни клопы в коммуналке. Обо всем этом я написал в своей книге «Малой, Сухой и Писатель».
Сухой — Витя, он, как вы помните, очень худым был. Писатель — это Жванецкий. А Малой — я. Это, знаете, не биографическая книга, а скорее, чисто юмористическая — о том, как я снимался в кино, и как спектакли готовил, и о всяких смешных моментах. В основном, конечно, она — об Одессе, о Райкине, о нашей работе.
— Вы как-то обмолвились, что вы и Жванецкий вместе – это «взрывоопасная смесь». Как вам удается столько лет сосуществовать без ссор и скандалов?
— Мы с Мишей редко видимся. Шутка ли – сорок с лишним лет вместе. Даже муж с женой после стольких лет совместной жизни стараются не попадаться друг другу на глаза.
Однажды мы с ним оказались в одной каюте в морском круизе вокруг Европы. Мы так все устроили, что за 24 дня плавания ни он меня, ни я его не видел. Потом он пошутил: «Слушай, а где ты был целый месяц?»
В жизни он веселый человек, но старайтесь попадаться ему на глаза только под хорошее настроение. Он всегда жил сам по себе, никому не подчиняясь и никого не слушая. Но человек он действительно великий: умница, философ и настоящий драматург.
«И ТОГДА МЫ С ВИТЬКОЙ НАПИЛИСЬ. С ГОРЯ»
— Цензура зверствовала или наоборот – власти вам покровительствовали?
— Ну как вам сказать… С той же «Дерибасовской» нас пригласили в Киев. 18 спектаклей в «Октябрьском», это лучший зал Киева, две тысячи мест, все билеты проданы.
Мы поехали. На перроне нас встречают друзья и говорят: всё в порядке, вы уже не работаете, спектакли отменены. Потом подходят те, кто нас приглашал. Всё в порядке, говорят, поехали просматриваться.
Вот представьте себе. Огромный зал, и в нем сидит киевская комиссия. 20 человек, в основном — неудавшиеся музыканты, спившиеся актеры и режиссеры.
Мы играли два часа. Все шлягеры. В гробовой тишине. Потом они сказали: нет, это не годится. Я до сих пор не понимаю, почему, — никакой сатиры там не было.
Так это еще чепуха. Как-то на правительственном концерте мы с Райкиным должны были играть «Авас». За полчаса до выхода на сцену его зовут к телефону.
Министр культуры Фурцева извещает его, что миниатюру играть нельзя, потому что в зале находится Мжаванадзе (Василий Мжаванадзе – в те годы видный советский военно-политический и партийный деятель, — авт.).
Райкин пытается объяснить. Мол, мы же говорим, что тупой — доцент, а не грузин. «Я не знаю, кто у вас тупой, а играть нельзя», — заявляет Фурцева.
Райкин репризу заменил, читал басни, но и ими чем-то не угодил присутствовавшим членам. Ему потом два года не давали играть в Москве.
Но и это еще «цветочки»… Я вам сейчас новогоднюю историю расскажу. Причем быль. Как и все, я люблю встречать Новый год дома, с семьей. А тут однажды депеша, а в ней приказ.
Посадили нас с Витей в самолет, доставили в Москву, поселили в гостинице «Варшава». Из номера, сказали, не выходить, ждать сигнала. Потом позвонили: быть готовыми к 10 вечера, играть будете «Авас».
В 10 вечера черная «Волга» повезла нас в Барвиху, в правительственный санаторий. Приехали. Голубые ели, охрана. Говорят — ждите. Ждем. В половине двенадцатого мы поднялись наверх, в гостиную. Там члены ЦК с женами играют в домино.
— ?!
— Ей-богу! Без четверти двенадцать все расселись за столиками, мы сбоку. Без десяти. Слушаем приветствие товарища Подгорного советскому народу.
Товарищ Подгорный сидит тут же и тоже слушает. Потом куранты, гимн. Мы сидим, пить нельзя. За столиками голосование: тамадой избирают маршала Баграмяна. Тот предоставляет слово секретарю ЦК Украины — по-моему, тогда это был Шелест: «Товарищи!
Только что мы прослушали яркую речь товарища Подгорного по радио, в которой он сказал…» Почти полностью повторив речь Подгорного, предложил выпить за здоровье товарища Брежнева, которого за столом не было.
Все выпили и закусили, а там было чем. Мы сидим, пить нельзя. Потом тамада предоставил слово первому секретарю ЦК Белоруссии: «Товарищи!
Только что мы прослушали вдохновенную речь товарища Подгорного, который сказал…» И опять — почти слово в слово. И – «за советский народ, который под руководством товарища Брежнева…» Мы сидим, пить нельзя.
Потом первый секретарь ЦК Узбекистана: «В яркой речи товарища Подгорного…» Казахстана: «В мудрой речи товарища Подгорного…» Тут почему-то объявили нас.
Я начал задорно: «Есть у нас грузин, Авас…» Ну и так далее. До конца. Такой тишины мы в своей жизни еще не слышали. После финала кто-то за столом высказал пожелание: «А теперь что-нибудь смешное». Уехав оттуда, мы с Витькой напились. С горя.
«У «РАКОВ» БЫЛА ТРУДНАЯ СУДЬБА»
— У вас был хит всех времен и народов, действующий безотказно на любую аудиторию?
— Да в том-то и дело, что «Наш человек на складе» и «Авас» — вещи, во время исполнения которых обычные зрители буквально умирали от смеха.
Когда в Венгрии мы это играли на венгерском языке, миниатюра, рассчитанная от силы на пять минут, длилась 20 — венгры так хохотали, что просто не давали говорить.
А вот у «Раков» была трудная судьба. Мы несколько раз исполняли эту вещь на концертах, и никакой реакции. И только когда мы вышли с ней на юбилейном вечере Райкина, зал вдруг начал смеяться.
Может, просто публика была подготовленная. Вообще, предугадать успех той или иной миниатюры практически невозможно.
— Вам сейчас хорошо живется?
— А мне и при советской власти жилось неплохо. Вкалывать приходилось адски, потому что на 120 рублей семью из четырех человек прокормить было нельзя.
У нас с Витей было много «халтуры» — мы работали по 30-40 концертов в месяц. Аппаратуры тогда не было, мы рвали глотки, но зарабатывали где-то по 500 рублей в месяц.
Тогда это были очень неплохие деньги. Мы не бывали дома по 5-6 месяцев в году, возвращались домой совершенно изможденные — отдыхать. Но был успех, и была работа.
— В быту вы веселый человек?
— Я вообще очень редко шучу. Разве что когда бываю в Одессе. Там как-то сразу включаюсь в игру одесситов.
Но это даже не игра — они не шутят, они так живут. Да в Одессе может быть что угодно! Помню, приезжаю, никто почему-то меня не встретил, и тут подбегает ко мне таксист: «Давай отвезу бесплатно куда тебе надо, а ты только меня выслушай».
Он меня повез в роддом, где он родился, в школу, где он учился, в загс, где он женился, потом на кладбище к маме, в общем, больше часа он меня возил. Ну мне интересно, потому что человек искренне рассказывает, ничего не придумывает.
Подвозит он меня к гостинице, прощается и говорит: «Знаешь, у меня брат родной в Америку уехал. Он живет в Америке вот так!» И показывает жестом поверх головы. «Я здесь тоже уже тридцать лет живу вот так!» При этом демонстрирует жест под горло.
«Так что — я из-за этого маленького кусочка должен уезжать из Одессы?» Я понял, что это не придумано, это импровизация. А она — как раз и есть самое ценное в юморе.
— Как вы думаете, почему Одесса – признанная столица юмора, единственная и неповторимая?
— Это Жванецкий сказал, что юмор — состояние, и я с ним согласен. А на одесситов, наверное, влияет солнце, море.
Такого, как в Одессе, больше нигде не бывает. «Девушка, можно завтра с вами встретиться?» «Вы что, с ума сошли? Я замужем!» «Давайте сегодня!!!» Или. «Девушка, я вчера у вас покупал колбасу. Она стоила 5 гривен, а утром — уже 10».
Она говорит: «Да вы не ложитесь!» Как-то в одесской гостинице я обнаружил в ванной дохлую мышь. Звоню администратору: «У вас тут в ванной дохлая мышь!»
Слышу, как она кому-то кричит: «Софа! Хватит их травить, одна уже дохлая!» И мне: «Пока ее не трогайте, пусть лежит!» А знаете, как моя мама говорила? «Я тебе сейчас как дам, так ты у меня будешь иметь!» И где, кроме Одессы, вы еще такое услышите?
«ШТИРЛИЦА РАЗОБЛАЧИЛ БЫ МГНОВЕННО»
— В кино вы снимаетесь редко, но метко – что ни роль, то точное попадание…
— Кино для меня — это удовольствие встречаться с интересными людьми. Сам процесс съемок — муторное дело.
Целый день сидишь, маешься. Но, например, на фильмах Эльдара Рязанова мы вели долгие разговоры с Гафтом, Броневым, Ахеджаковой… С ними — интересно.
Я вам честно скажу: не могу общаться с эстрадными артистами. Они все время шутят или травят анекдоты. Беспрерывно.
А пожалуй, самой интересной была встреча с Евгением Евстигнеевым. В двух последних его лентах мы работали вместе – телефильмах «Биндюжник и король» и «Собачьем сердце». Поскольку «Биндюжник и король» снимался в Одессе, я ему рассказывал, что такое Одесса.
И был очень интересный эпизод на Молдаванке. Снимали в старом грязном одесском дворе. Сидим как-то вечером, ужасно усталые. А рядом мансарда, и на второй этаж, в коммуналки, вела железная лестница.
Вдруг видим – по этой лестнице спускается ослепительная девушка лет восемнадцати: в прозрачном платье, рост – примерно метр восемьдесят. И солнце еще так подсветило!
То есть она прекрасно понимала, что мы на нее смотрим, и прошла так гордо, через всю эту грязь, съемочный хлам, мимо каких-то кур во дворе… Мы с Евстигнеевым просто встали – и пошли за ней.
А она села в какой-то задрипанный «Жигуленок» и уехала – там ее парень ждал. Но до чего же красивая! Природа так ее наградила. В Одессе много таких.
— Психологи и актеры утверждают, что женщины смеются лучше, чаще и точнее. Вы тоже так считаете?
— Тут и считать нечего. Именно зрительницы формируют контакт между сценой и залом. Посмотрите любую юмористическую передачу — они и реагируют мгновенно, и более искренне смеются.
Конечно, у нас с Ильченко были миниатюры, которые более непосредственно воспринимали как раз мужчины, например, «Ликероводочный завод» или «Теория относительности».
А женщины… Даже удивляюсь иногда — со сцены о них такое несут, а они над собой хохочут. «Слабый» пол, надо сказать, в этом отношении более раскрепощенный и свободный. И не только в зале, но и в жизни.
— А над чем вы смеетесь?
— Я вам скажу, над чем я смеялся очень сильно. Так я смеялся только два раза. Первый раз — это когда была встреча «У барьера» у Жириновского с Анпиловым…
Это никакой цирк не нужен! Как они орали! Как перебивали друг друга! Со мной была истерика. А второй и третий раз я смеялся с фильма «Семнадцать мгновений весны».
Я когда его в первый раз увидел, то подумал, что это пародия, и начал хохотать. Как этот шпион долго сидит, как он ходит, как он задумывается, как он очень долго поворачивается и опять сидит… Какие красавцы немцы, этот наш красавец Табаков…
Ну нет таких немцев!!! Я фальшь чувствую моментально! Я понимаю, что это — искусство. Но надо же быть хоть чуть-чуть быть приближенным к жизни.
Я бы этого шпиона разоблачил моментально, а он ходит все 17 серий, а эти умные эсэсовцы и гестаповцы не могут его поймать…
«МНЕ ГРЕХ ЖАЛОВАТЬСЯ»
— Ощущаете за спиной горячее дыхание молодых и гениальных?
— Болезненная тема. Смешно сказать, но я практически не знаю нового поколения, работающего в моем жанре.
Юмор остался, а сатира исчезла. И драматизм исчез. От этого стало как-то скучно. Молодые сейчас рассказывают анекдоты, делают пародии, смешат публику клоунадой: кто платок повяжет, кто грудь намастит.
Но личностей я не вижу. На мой взгляд, за последние 40 лет на эстраде появилось только четыре великолепнейших мастера: Хазанов и Полунин, а среди авторов — Жванецкий и Задорнов. Все остальные — это просто артисты.
— Вы сами на театры и концерты выкраиваете время?
— Время есть, но хожу мало. В Москве сейчас доехать до центра — все равно что долететь до Новосибирска.
Бывают пробки по четыре, по пять часов. Но когда нужно, я сажусь в метро и приезжаю. Но смотрю только те спектакли, про которые я знаю, что они будут хорошие. К сожалению, таких немного.
— Кто для вас пишет?
— В основном, мой друг Семен Альтов. Что же касается Михаила Жванецкого, то я ему дал отдохнуть от себя… Ну, и надо понять: мы 40 с лишним лет вместе, он, когда меня видит, — вздрагивает…
— Вы, наверное, уже привыкли к тому, что люди над вами умирают от смеха. А бывало такое, что во время ваших выступлений они плакали?
— Случалось. Особенно когда Витя умер, и я выходил один и читал монолог «Мы идем втроем по Дерибасовской». И в зале плакали. Когда мы с Витей выступали на вечере, посвященном 80-летию Леонида Осиповича Утесова, плакал сам юбиляр.
Все вокруг смеялись, а у него катились слезы. Думаю, живя в Москве, он очень скучал по Одессе, а мы как раз показывали колоритную, чисто одесскую сценку…
— Это правда, что вы тщательно следите за своей физической формой?
— Плаваю. Обычно плыву почти час без остановки. Плыву себе спокойно, плыву – тексты повторяю…
– Вы чувствуете актуальность ваших миниатюр сегодня?
– Я чувствую ностальгию. В ноябре исполнилось 55 лет, как я вышел на сцену. У меня есть моя публика, которая все эти 55 лет со мной.
И она так хочет увидеть то, что она любит. Я сделал ей подарок – программу «Ностальгия по-хорошему». Радовать тех, кто тебя любит, кому ты дорог. Я думаю, в этом и есть смысл нашей работы.
– Если бы вам дали шанс пусть не прожить жизнь заново, а кое-что кое-где «подкорректировать», что вы бы сделали иначе?
– Ничего. Ну что вы! Я считаю, что мне крупно повезло, как минимум, четыре раза в жизни. Я встретил Мишу, Витю, Райкина, да и жену, с которой я полвека вместе.
Не будь этих людей, не было бы и меня. Выступал бы сейчас где-нибудь в захолустье на эстраде, и никто бы меня не знал. Мне грех жаловаться. Я сделал почти всего Жванецкого.
Только с Витей мы сыграли 600 миниатюр и 15 спектаклей по его сценариям. Я ни от кого не завишу. У меня замечательная семья. Дочка, сын. Дочь Лена подарила мне двух фантастических внуков — Нику и Ленчика…
— И последний вопрос. Что бы вы пожелали нашим читателям?
— Главное — не терять чувства юмора. Одесситы, например, шутили в самые тяжелые времена: в войну, голод, революцию.
Это помогает. Мне кажется, веселый человек не способен ударить другого, оскорбить, пойти на преступление. Да и вообще без чувства юмора у нас в стране жить очень трудно…
